Будаг — мой современник - Али Кара оглы Велиев
Нет уж, лучше не думать о проклятой Хне! Но неужели так и прожить привязанным к хвосту этой проклятой скотины? Нет, ни за что! Пусть Абдул, если он так печется о матери, пасет Хну. Тем более что кроме нее у нас остался лишь один осел. Двух других забрало правительство: выходит, русский шах никак не может выиграть войну против германцев без наших ослов. Да, он воюет с немецким кайзером и османским султаном, забрал из нашего села кроме ослов и коней десять лучших парней. Во многих семьях в Вюгарлы — траур.
Я еще и шагу не сделал на моем пути в Баку, но уже чувствовал себя журавлем, отбившимся от стаи. Совсем иными глазами я смотрел на склоненную фигурку матери, на нашу темную небольшую комнату, и от мысли, что я больше не увижу родные мне места, сжималось сердце.
Но прежде я должен обо всем рассказать Гюллюгыз. И я снова погнал Хну к тому месту, где знал наверняка, что встречу мою подружку. Мне хотелось прочесть в ее глазах одобрение моему решению, а может быть, и восхищение.
Гюллюгыз ни словом не обмолвилась о вчерашнем, словно ничего не произошло. Как обычно, мы перебрасывались шутками, я слушал баяты, но настоящего веселья не было. Что-то убил в нас проклятый Абдул.
Звучно втягивали в себя воздух коровы, перемалывая челюстями свисающие изо рта пучки сочной травы. Отмахивались от слепней ослы. Высоко в небе заливались жаворонки. Далеко внизу проезжали арбы, и скрип их колес доносился до нас. Все шло своим чередом, лишь я собирался порвать нити, привязывающие меня невидимыми путами к этим местам.
Вероятно, Гюллюгыз почувствовала, что со мной что-то произошло после того, как меня так обидно унизили при ней.
— Будаг, — она посмотрела мне прямо в глаза, — давай поговорим откровенно!
Ах, Гюллюгыз! Моя милая, славная Гюллюгыз! Целая жизнь прошла с тех пор, а я и сейчас помню, как мы вместе играли, как сочиняли баяты, поверяли друг другу свои незамысловатые тайны. Сколько чистоты и доверия было в нашей дружбе, незапятнанной никакими дурными помыслами! Теперь я понимаю, что любил пылко и целомудренно.
Я удивился чутью Гюллюгыз, но скрывать от нее что-либо не имело смысла, поэтому я рассказал обо всем: и о том, что не могу учиться, потому что мама не понимает, как это необходимо, и о том, что хочу встретиться с отцом, что его долгое отсутствие унижает не только мать, но и меня. Я только умолчал, что хочу расквитаться за обиды и побои с Абдулом. Гюллюгыз и сама это знает. Не надо было объяснять, что я жажду досадить своему злому родичу уходом в город.
По нежному личику Гюллюгыз я понял, как она растерянна и огорчена. Глаза ее наполнились слезами, и капли медленно стекали по щекам.
— Тяжелее всего оставлять тебя здесь… — Я взял ее руки в свои ладони.
Она чуть отстранилась от меня.
— Если бы Фирюзу кто-нибудь сосватал, все было бы иначе. Пока старшая сестра сидит дома, и меня никто не возьмет замуж. А теперь и ты уходишь — единственный мой друг… — Она долго молчала, потом обратила ко мне мокрое от слез лицо. — Пойдем, поднимемся на скалы. Ты прав, тебе надо уходить отсюда, иначе станешь таким, как дядя Магеррам.
Она шла впереди, а я поднимался за нею. Горный ветерок обвевал наши лица, лохматил волосы. Гюллюгыз придерживала свою длинную юбку, вздымавшуюся колоколом.
Мы поднялись на плоскую вершину холма. Перед нами, насколько хватало глаз, простирались поля, засеянные пшеницей и ячменем. Кое-где среди колосящихся хлебов краснели маки, синели пучками росшие васильки. Прямо у наших ног, на склоне холма, поднимали к солнцу свои головки лиловые фиалки. Из кустарника, потревоженные нашим приходом, выпорхнули серые куропатки, они подняли такой переполох, словно хотели отогнать нас. Наверно, в кустах было гнездо. К нам доносился журчащий голос горного ручья, стекавшего с соседнего склона. Над нами взмывали в синее небо птицы.
Здесь я вырос, здесь научился любоваться родными просторами.
— Запомни все это, Будаг! А я никогда тебя не забуду! — Она улыбнулась, но голос у нее дрожал.
— А мое сердце, Гюллюгыз, остается с тобой!
Неожиданно она подбежала к большому валуну, подняла маленький осколок камня и, положив свою косу на валун, отсекла от нее конец. Мягкую прядь каштановых волос она положила мне на ладонь и прикрыла своей, чтобы волосы не разлетелись.
— Иногда смотри на эту прядь и вспоминай обо мне и о сегодняшнем нашем разговоре.
Я не сдержался и привлек Гюллюгыз к себе. После секундного колебания она выскользнула из моих объятий и, взяв за руку, повлекла за собой. Мы спустились к изгибу ручья, где Гюллюгыз ловко сорвала стебель серебристой осоки. Быстрым движением она рассекла кожу на запястье своей руки, а потом так же стремительно разрезала и мою руку. Свой платочек она смочила моей и своей кровью.
— Сегодня я совершила три греха сразу, да не осудит меня за это аллах всемогущий! — сказала она с грустью, — Чужой мужчина прижимал меня к своей груди. Камнем отрезала волосы и отдала чужому. Свою кровь смешала с кровью чужого… Но я не боюсь ни гнева аллаха, ни мук ада, потому что ты не чужой мне. Теперь каждый раз, когда я приду сюда, я вспомню тебя. А этот платочек, который соединил нашу кровь, пусть станет залогом твоего возвращения.
Гюллюгыз положила платок в расщелину скалы и прикрыла ее камнем. После минутного молчания она прижалась ко мне и замерла, словно прислушиваясь к стуку моего сердца.
ПУТЬ В БАКУ
Мне было шестнадцать, когда я присоединился к односельчанам, которые собрались на заработки в Баку.
Готовясь в путь, я вспомнил то время, когда, пристроившись к каравану, шел за солью в Нахичевань. Обычно караван шел ночью; чтобы не мучиться в дороге под изнуряющим солнцем, мы простаивали днем где-нибудь в холодке, под развесистыми вязами или серебристыми ветлами на берегу реки. Я не отставал в пути от взрослых мужчин, проделывающих пешком этот путь не впервой. На стоянках я, как и они, кормил своих ослов, давал им сено с ячменем, снимал переметные хурджины с их натруженных спин, они были потные, и я протирал их. Каменную соль на ослов грузили мужчины, это была их привилегия, а в остальном я не отставал от взрослых. Все должно
